Неточные совпадения
Отсюда оно идет направо, где лошади ходят;
там кочки, дупеля бывают; и кругом этой осоки
вон до того ольшанника и до самой мельницы.
Все сижу и уж так рад походить минут пять… геморрой-с… все гимнастикой собираюсь лечиться;
там, говорят, статские, действительные статские и даже тайные советники охотно через веревочку прыгают-с;
вон оно как, наука-то, в нашем веке-с… так-с…
Да и увлекаться этак мне, следователю, совсем даже неприлично: у меня
вон Миколка на руках, и уже с фактами, —
там как хотите, а факты!
— Так вот ты где! — крикнул он во все горло. — С постели сбежал! А я его
там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя… А он
вон где! Родька! Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись,
И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут
вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы для них казалась и легка:
Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, — судить не нам;
Да только воз и ныне
там.
Кнуров. А Робинзон, господа, лишний. Потешились, и будет. Напьется он
там до звериного образа — что хорошего! Эта прогулка дело серьезное, он нам совсем не компания. (Указывая в дверь.)
Вон он как к коньяку-то прильнул.
Я бросился
вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя.
Там раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
— А — как же иначе?
Вон они
там о марксизме рассуждают, а спросите их, как баба живет? Не знают этого. Книжники. Фарисеи.
Она
там с моей сестрицей такие диспуты ведет, — беги
вон!
— На вот, выколоти-ко ковер, — хрипел он повелительно, или: — Ты бы перебрала
вон, что
там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, — говорил он.
— Это я по сырости поеду! И чего я
там не видал?
Вон дождь собирается, пасмурно на дворе, — лениво говорил Обломов.
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу
вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или
вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты
там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Что
там? — с нетерпением спросил он. — Поди
вон!
—
Вон мелочь
там, возьми.
— Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, — говорил гость, — да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба!
Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если
там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
Он уж не видел, что делается на сцене, какие
там выходят рыцари и женщины; оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре:
вон тут,
там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
— Ах, нет! Ты все свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d’automne [осенние листья (фр.).] — помнишь Гюго?
Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся в лодке…
Потом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед,
там вон у двоих, у одного справа, у другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил, как кто смотрит.
— А за яблоками! Я
вон их
там в прошлом году рвал, с поля, близ старого дома. И в нынешнем августе надеюсь, если… вы позволите…
—
Вон оне
там у часовни, сию минуту видел, — сказал Яков.
— Верю, да боюсь.
Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки!
Там убийца похоронен, а ей ничего!
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, —
вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу
там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
— Как зачем! Ты читаешь книги,
там говорится, как живут другие женщины:
вон хоть бы эта Елена, у мисс Эджеворт. Разве тебя не тянет, не хочется тебе испытать этой другой жизни!..
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а
там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой,
вон тут во ржи нарвал васильков…
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит
вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил:
там одна неволя, здесь другая…
— Нет, Борис, не пойду, — отговаривался он, — что мне
там делать: вы все любезны, красивы, разговаривать мастера, а я! Что я ей? Она
вон все смеется надо мной!
Леонтья Райский видал редко и в дом к нему избегал ходить.
Там, страстными взглядами и с затаенным смехом в неподвижных чертах, встречала его внутренне торжествующая Ульяна Андреевна. А его угрызало воспоминание о том, как он великодушно исполнил свой «долг». Он хмурился и спешил
вон.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется.
Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала
там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой?
Там бурлаки живут. А
вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье.
Там теперь Верочка. Как
там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить.
Там бездна цветов.
— То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как
там турки женщин притесняют? Что ты прочитал об этом:
вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него в голове; как
там расположились горы, попала ли туда
вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел, что и мели
там, и паруса белеют.
Там я просто истреблял его: суп выливал в окно в крапиву или в одно другое место, говядину — или кидал в окно собаке, или, завернув в бумагу, клал в карман и выносил потом
вон, ну и все прочее.
«Что ты станешь
там делать?» — «А
вон на ту гору охота влезть!» Ступив на берег, мы попали в толпу малайцев, негров и африканцев, как называют себя белые, родившиеся в Африке.
Мы возразили, что
вон есть
там, да
там, да
вон тут: мало ли красивых мест!
Теперь беспрестанно слышишь щелканье соломенных подошв, потом визг свиньи, которую тащат на трап,
там глухое падение мешка с редькой, с капустой;
вон корзинку яиц тащат, потом фруктов, груш, больших, крепких и годных только для компота, и какисов, или какофиг.
— «Есть один магазин казенный, да
там не всегда бывают сигары… надо на фабрике…» — «Это из рук
вон! ведь на фабрику попасть нельзя?» — «Трудно».
А
вон пронесли двое покойника, не на плечах, как у нас, а на руках;
там бежит кули с письмом, здесь тащат корзину с курами.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались
вон.
Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело
там и осталось.
— Это все наши воротилы и тузы… — шепнул Веревкин на ухо Привалову. — Толстосумы настоящие!
Вон у того, который с козлиной бородкой, за миллион перевалило… Да! А чем нажил, спросите: пустяками. Случай умел поймать, а
там уж пошло.
— Ну Карамазов или как
там, а я всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли, как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а теперь
вон словно иглу проглотила…
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него
там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее
вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он был состоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю,
вон она у вас теперь
там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех тысяч, то есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.
И отвечает ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее
вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то
там и оставаться бабе, где теперь.
Я добрался наконец до угла леса, но
там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно!
вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Да здесь ли нам сжидаться?
Не
там ли
вон, смотри!
— Ты что
там подлости на стенах читаешь! — крикнула на меня матушка, — мать живьем чуть не съели, а он
вон что делает! Агашка! Агашка! Да растолкай ты ее! ишь, шутовка, дрыхнет! Ах, эти хамки! теперь ее живую сожри, она и не услышит!
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу!
Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить.
Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что в нем!
— Что я
там забыла… срам один! Здесь-то я хоть и в экономках служу, никому до меня дела нет, а
там… Нет, видно, пословица правду говорит: кто старое помянет, тому глаз
вон!
— Большим кораблям большое плавание, а мы около бережку будем ползать… Перед отъездом мы с попом Макаром молебствие отслужили угодникам бессребренникам. Как же, все по порядку. Тоже и мы понимаем, как и што следует: воздадите кесарево кесарю… да. Главная причина, Галактион Михеич, что жаль мелкие народы. Сейчас-то они
вон сто процентов платят, а у меня будут платить всего тридцать шесть… Да
там еще кланялись сколько, да еще отрабатывали благодарность, а тут на, получай, и только всего.
Этот крик длился страшно долго, и ничего нельзя было понять в нем; но вдруг все, точно обезумев, толкая друг друга, бросились
вон из кухни, побежали в сад, —
там в яме, мягко выстланной снегом, лежал дядя Петр, прислонясь спиною к обгорелому бревну, низко свесив голову на грудь.